Это был один из тех отчаянных, неустрашимых разбойников, о которых теперь уже ничего не слыхать в Кабарде. Память о разбойнических подвигах, как известно, замечательно долго живет в народе, переходя из одного поколения в другое.

Несмотря на все совершенное разбойниками, иногда почти легендарные злодейства, при воспоминаниях о которых душа содрогается, среди народной массы они пользуются симпатией, вызванной чисто человеческими поступками, которых от них трудно было ожидать по отношению к бедному, забитому нуждой люду. В глазах народа они - не обыкновенные разбойники-грабители, а своего рода герои, восставшие против неправды» и всевозможных «утеснителей», и народ не проклинает их памяти, а слагает про них песни, часто не лишенные самобытной поэзии.

Таков в общих чертах был и кабардинец Джанхот Ирюгов, наводивший в конце восьмидесятых годов своими разбоями и грабежами ужас на Большую Кабарду и смежные с казачьи станицы. Про него рассказывали самые ужасные вещи, и среди мирных обывателей он внушал к панический страх. И этот страх далеко не безоснователен: не проходило почти недели, чтобы не повторялись то здесь, то там случаи разбойнических нападений, сопровождавшихся человеческими жертвами. На большой проезжей дороге среди белого дня убивали купца и его работника, возвращавшихся с ярмарки; в доме богатого казака вырезывалось целое семейство от мала до велика; в глухой степи находили труп какого-то неизвестного человека с простреленной головой, - и все эти злодейства приписывались исключительно Ирюгову и его шайке, состоящей из так же головорезов, как он сам. Даже в кражах рабочего скота у жителей аулов и станиц - что составляет в Кабарде самое заурядное явление - обвиняли того же Ирюгова.

Словом, в глазах кабардинцев он являлся олицетворением бездушного, жестокого убийцы-грабителя, которого не могли тронуть ни слезы, ни мольбы его жертв. И в то же время про его отношение к беднякам, с которыми ему приходилось случайно встречаться, рассказывали нечто невероятное. Так, встретив в лесу какого-то заблудившегося мужичонка, он вывел его на дорогу, и, узнав, что он бедняк, отдал ему свой последний рубль.

Однажды, увидев, что при переправе женщины с грудным ребенком телега застряла и все усилия лошаденки сдвинуть ее с места были тщетны, он преспокойно разделся, залез в воду и помог лошади вывезти телегу на берег. Как-то, узнав, что у одного бедняка-кабардинца неизвестно кем была украдена единственная пара волов, он явился к нему во двор и дал слово разыскать пропажу, и действительно, по истечении двух дней, рано утром бедняк-кабардинец увидел быков у ворот двора. Словом, в народе шли многочисленные рассказы об участливом, чисто человеческом отношении к бедному люду этого страшного разбойника. Правда, переходя из уст в уста, эти рассказы теряли свой первоначальный характер, в них было много прикрашено народной фантазией, но в то же время нельзя было сказать, чтобы они лишены были правдоподобности, потому что во все время разбойнических подвигов Ирюгова в Кабарде ни один из бедняков, русский ли, или кабардинец, не мог пожаловаться на него; за все это время не было случая ограбления или убийства Ирюговым кого-либо из бедняков.

И беднякам он оказывал поддержку открыто в то время, когда его преследовали со всех сторон, стерегли по дорогам и селениям, когда за него, живого или убитого, назначена была довольно крупная денежная премия. Но он, казалось, не обращал ни малейшего внимания на опасность быть захваченным врасплох, он как будто смеялся над своими преследователями, появляясь там, где его вовсе не ожидали, а всякое его появление в каком-либо населенном пункте неизбежно сопровождалось грабежами и убийствами. На него устраивали облавы, вступали с ним в перестрелку и не раз он находился на краю гибели, но всегда ему удавалось уходить от угрожавшей опасности целым и невредимым. Некоторые из его товарищей или были убиты, или в цепях томились в тесных стенах тюрем, только он один по-прежнему, как свободная птица, носился на воле, грабил и убивал, наводя на всех ужас.

Между тем, в его наружности не было ничего такого, что бы могло обличить в нем страшного разбойника-душегуба. Раньше, до начала его разбойнической карьеры, мне неоднократно приходилось видеть его и даже говорить с ним, и право, я ни в коем случае не мог бы допустить мысли, что предо мною стоит будущий ужасный разбойник. Средних лет, невысокого роста, худощавый, невзрачный на вид, с рябоватым лицом, с реденькой черноватой бородкой, кривой на левый глаз, он был похож на сотни и тысячи аульных жителей, занятых мирным трудом земледельца, И как он сделался атаманом разбойничьей шайки, что толкнуло его на путь грабежей и убийств, трудно сказать. Ходили слухи о каком-то столкновении его с аульным старшиной, окончившемся дракой, за что он высидел некоторое время в тюрьме; затем его подозревали в поджоге сена у старшины и в сношении с конокрадами и, вообще, его считали самым неблагонадежным в ауле человеком, Аульное общество, в конце концов, решило избавиться от Ирюгова, выслав его по приговору на жительство на остров Чечень (один из островов на Каспийском море, служивший местом ссылки туземцев Терской области за порочное поведение).

Насколько все это, вместе взятое, способствовало Ирюгову сделаться разбойником - неизвестно, но то обстоятельство, что, сделавшись разбойником, он на первых порах не замедлил жестоко расправиться со своими недоброжелателями - односельчанами, дает повод предполагать, что эти гонения и преследования со стороны аульных властей и общества остались не без влияния на его дальнейшую карьеру. От притеснений и преследований он бежал из аула, а во время своих скитаний сошелся с ворами и убийцами, за свою отчаянную отвагу и умение «хоронить концы в воду» был признан последними своим руководителем-атаманом. Быть может, помимо указанных причин, были какие-либо другие - неизвестно, но как бы то ни было, он со своею шайкою терроризировал население Кабарды, и страшное имя Ирюгова было на устах у всех. Последним его подвигом было разграбление в поселке Б. лавки, при чем был убит и ее хозяин.

Этот грабеж по своей дерзости можно назвать выдающимся из всех преступлений, совершенных Ирюговым и его шайкой. В самом деле, явиться в поселок, где ежеминутно готовы были встретить ружейными выстрелами, в то время, когда едва только наступила ночь, было очень рискованным делом, на которое мог только и отважиться Ирюгов, пренебрегавший жизнью. Убить торговца, разграбить лавку и скрыться из поселка для шайки было недолгим делом, так что, пока бросились преследовать грабителей, их и след уже простыл. Последнее преступление. Ирюгова заставило администрацию Кабарды принять более энергичные меры к преследованию его, и с этой целью из города В. была выслана в слободу Н., административный центр Кабарды, сотня казаков, с появлением которых началась охота, в буквальном смысле этого слова, на разбойников. Казаки рыскали по лесам, степям, аулам, всюду разыскивая местопребывание разбойничьей шайки.

В скором времени им удалось напасть на следы ее, причем во время перестрелки одни из разбойников были убиты, другие, стесненные со всех сторон, положили свое оружие, сдались и сидели в тюрьме. Только один Ирюгов по-прежнему находился на свободе и все усилия казаков поймать его, были тщетны: все знали, что он скитается в окрестностях аулов, но где именно - никто не мог указать. Настала, наконец, очередь и для него.

Это было в начале августа. В один сёренький, склонный к дождю день, я был на охоте в степи, верстах в трех от слободы Н. Продолжая идти следом за собакой по сжатому жнивью, я подошел к бурьяну, пересекавшему степь по направлению к глубокому Оврагу. Я хотел было повернуть в сторону от бурьяна, как вдруг, шагах в пятидесяти от меня, в бурьяне послышался какой-то шорох и треск. Было очевидно, что кто-то ко мне приближался. Собака насторожилась и зарычала. Я остановился и ждал. Кусты бурьяна раздвинулись, и из-за них показался какой-то кабардинец в шапке, сбитой на самый затылок, в бурке, усеянной репейником. Он неторопливо направлялся ко мне. Присмотревшись к кабардинцу, я к ужасу своему узнал в нем отчаянного, неустрашимого Ирюгова. В правой руке он держал крупного размера револьвер, а в левой - повод следовавшей за ним поджарой, тонконогой лошади. Я был поражен неожиданной встречей, стоял точно окаменелый, смотрел во все глаза на приближавшегося ко мне разбойника и бессознательно сжимал в руках свою двустволку. Страх охватил все мое существо, и я, сколько ни силился, никак не мог сообразить, что мне делать. Несмотря на весь испытываемый мною страх, мне однако, почему-то стало казаться, что не с злым намерением приближается ко мне разбойник, хотя ему стоило только поднять руку, спустить курок револьвера и прежде, чем я мог бы опомниться, уложить меня на месте. Между тем, в его спокойной походке, в отсутствии быстрых, порывистых движений, не заметно было желания причинить мне зло.

- Здравствуй, знаком,— проговорил он на ломаном русском языке, останавливаясь шагах в двух-трех передо мною. Мой пес подошел к нему и начал обнюхивать его. Движением ноги он отогнал его от себя.
- Здравствуй, - ответил я, не зная, что дальше говорить. Я взглянул на него: то же рябоватое, но сильно загорелое лицо, та же реденькая бородка и тот же единственный глаз, беспокойно бегавший по сторонам.
- Что ваша охота надо, стрелять надо, - продолжал он.
- Да, охота, - пробормотал я.
- Твоя не надо моя боится - я дурак нет, - проговорил он, засмеявшись. - Ты знает моя? Моя - Ирюгов... Знает? -
- Знаю, я раньше тебя видел, - ответил я, чувствуя; что начинаю понемногу успокаиваться.
- И я знает твоя, и отец знает, я все знает в Н., все видал. давай табак, курить очень хочет, табак нет, купить нельзя: все кругом казак, солдат Ирюгов караулит, убить хочет, - он весело засмеялся, оскаливая ряд белых зубов.

Я опустил на землю ружье, достал портабак и подал Ирюгову.
Он преспокойно вложил в кобуру револьвер, по-видимому, нисколько не что я, пользуясь удобной минутой, могу свободно всадить в него два заряда дроби, и начал свертывать папиросу. Ирюгов закурил и с наслаждением затянулся несколько раз - видимо, он давно уже не курил.
- Знаком, - обратился он ко мне, - давай мне, пожалуйста, весь табак... Ты прийдет домой, найдет табак, а у меня нет... Пожалуйста, давай...

Он просил у меня какую-нибудь горсть табаку в то время, когда легко мог ее взять без всякой просьбы, мог отнять у меня ружье, обобрать меня всего до последней нитки и преспокойно скрыться. Да, он это легко мог сделать, потому что он был сильный мужчина, отчаянный грабитель, пренебрегший всевозможными опасностями. А я? Мне тогда едва сравнялось восемнадцать лет.
- Возьми, пожалуйста, - отвечал я, - и портабак возьми.

Но разбойник отрицательно покачал головой.
- Портабак не тним, у меня кисет, - проговорил он, пересыпая та- бак в кисет с вышитыми серебряными нитками узорами. - Спасибо, знаком, спасибо, - промолвил он, протягивая мне для пожатия жилистую руку, ту самую руку, которою он уже не одного человека отправил на тот свет.
Я молча пожал эту руку и принял от него портабак.

- Что, там много казаков?— качнул он головой по направлению к слободе.
- Много, тебя ищут.
Он пренебрежительно усмехнулся.
- Я не боится, пускай три сотня будет, я не боится, Я никогда не боится. Вот - смотри! - Он распахнул полы бурки и показал мне короткую кавалерийскую берданку и полный патронташ патронов. - Э-э, знаком, я не боится. Я - Ирюгов! Я дурак нет, я джигит! Я сейчас пойдет Н., надо смотреть казак! - Он вдруг сразу оживился, какая-то дикая отвага охватила его. Быстрым, привычным движением руки он закинул на шею лошади уздечку и, как кошка, мигом вскочил в седло.
- Ну, - проговорил он, - прощай, брат, спасибо тебе!

Он протянул мне руку, и я опять пожал ее. Он склонился над лукой седла, гикнул и умчался от меня по направлению к слободе. Я только посмотрел ему вслед и подумал, что не долго еще он поджигитует, если сам кидается в руки своих преследователей. Прошло не более часу, Я подходил к высокому кургану, господствовавшему над всей окрестностью, как вдруг со стороны слободы до моего слуха донесся грохот учащенной ружейной стрельбы. С каждым мгновением пальба становилась громче. В воздухе с резким характерным свистом пронеслось несколько пуль. Я быстро взобрался на вершину кургана и оглянулся кругом. Шагах в трехстах от меня, подымая клубы пыли, по дороге с быстротою ветра мчался какой-то всадник,

Обернувшись назад, он выпускал из ружья выстрел за выстрелом. Лошадь его точно распласталась в воздухе и неслась так быстро, что едва было заметно, как мелькали ее ноги. Я сразу узнал и всадника и его лошадь: это был мой недавний собеседник Ирюгов на своем выносливом скакуне. А вслед за ним, смешавшись в беспорядочную толпу, мчались казаки, не переставая ни на минуту стрелять. Над дорогой поднималось уже целое облако пыли, смешанной с пороховым дымом, а в воздухе свистели пули. Я видел, как разбойник пронесся мимо кургана, спустился в овраг и сейчас же появился на противоположной стороне его, Ему оставалось проскакать каких-нибудь шагов двести до опушки леса, и он был бы спасен, но лошадь его вдруг, точно споткнувшись, грохнулась оземь. Дикие, торжествующие крики послышались в толпе казаков, - вероятно, они полагали, что Ирюгов убит их выстрелами. Нет! Он был еще жив; сбросив с себя бурку, делая прыжки, как серна, он направлялся к лесу; вот он почти уже у опушки его... еще несколько прыжков - и он спасен. Но в этот момент вдруг раздался ружейный залп, и я видел, как Ирюгов, вскинув руками, упал навзничь.
- Конец, - прошептал я, поспешно спускаясь с кургана. За эти несколько минут я столько пережил разных чувств, нервы мои были до такой степени напряжены, что мне хотелось поскорее уйти от этой ужасной картины убийства. А со стороны оврага слышались дикие, торжествующие крики и порой раздавались ружейные выстрелы.

- Прощай, брат, - припомнились мне слова Ирюгова, когда я приближался к слободе. А в стороне от меня, с дороги неслась удалая песня возвращавшихся в свой лагерь казаков.

Журнал «Донская речь», 1901, 4 марта.

Е. Баранов

abrek.org