Абречество в 20-х – начале 30-х гг. XX

 В 20-х – начале 30-х гг. XX в. Явление абречества рассматривалось как революционный «...стихийный протест горцев против угнетения», своеобразная разновидность «классовой борьбы..., национально-освободительного движения горцев, партизанской, террористической формой его...».

Некоторые авторы в тот период, напротив, отрицали возможность отождествления горского разбойничества с революционным движением, указывая на отсутствие его «сношений с какими-либо революционными организациями», или признавали его как движение сугубо «...народническое, террористическое...». Вскоре эта тема из-за официального изменения отношения к народничеству именно по причине связанности его с террористическими методами достижения политических целей оказалась как бы под запретом и, за редким исключением, в исторической литературе не поднималась. Возвращение к ней произошло лишь в 60-е гг. XX века. Однако каких-либо существенных отклонений от сложившейся ранее версии в осмыслении природы горского разбойничества не произошло, и оно по-прежнему оценивалось как разновидность стихийного протеста «против национально-колониального угнетения царизма». Под таким же углом зрения воспринималось и среднеазиатское разбойничество в разные периоды своего самовыражения.

Но приведенные выше суждения вряд ли соответствуют действительности, так как это явление считал злом и Шамиль. В пределах своего имамата он вел с ним беспощадную борьбу, сурово «наказывая виновных по шариату» . Впоследствии, находясь уже в русском плену, Шамиль вспоминал, что «…много людей… казнил… за их скверную натуру, за грабеж и за разбой…» . Тем не менее, и ему уничтожить это зло, от которого страдали сами горцы, оказалось не под силу. Ограблению как-то в одном из походов подвергся и сам имам Шамиль, причем даже со стороны тех, «кем… предводительствовал» . «Разбоев и грабежей» в крае не наблюдалось лишь после окончания Кавказской войны, хотя служившие опорой газавата против России непокорные районы в нагорной полосе Дагестана и Чечни были только что включены в ее состав. Через непродолжительный период представители русской власти вновь столкнулись с этим явлением и вынуждены были приложить немало усилий к прекращению деятельности отрядов /шаек/ абреков Атабая, Вары и др.

Прежнее отношение к разбойничеству в имамате местным населением было забыто и наиболее «отважные и удачливые» из них, по утверждению А. Шерипова, примкнувшего в ходе революционного противостояния 1917-1920 гг. к большевикам и внесшего в качестве представителя чеченского народа существенный вклад в умиротворение края, «…считались продолжателями дела Шамиля и мюридов» . С конца ХIХ в. горское разбойничество стало усиливаться, и в начале XX в. с появлением особо выделившегося на этом поприще абрека Зелимхана обрело невиданный до этого размах, получив в оперативных сводках и в печати наименование «зелимхановщины» ]. Неуловимость Зелимхана в течение многих лет, с 1901 по 1913 гг., стяжала ему, как сообщалось в донесениях в С.-Петербург, «...славу среди туземцев, а громкие успехи сделали его народным героем» .

О Зелимхане в этой связи слагались песни, и в нагорных селениях Чечни ему даже было присвоено прозвище «наместника гор», как бы в противовес наместнику его императорского величества на Кавказе, в чём также находило выражение стремление к сепаратистской обособленности. Он, как рассказывали очевидцы, исчезал в горах даже, казалось бы, в самых безвыходных ситуациях, находясь в плотном окружении, используя для этого знание местности. Отряды Зелимхана находили также укрытие и действовали на территории ряда равнинных горских обществ северокавказской окраины. Замечали в нем и некие способности магического воздействия на окружающих. Похищенный разбойниками и выкупленный затем на волю овцевод А. Месяцев, делясь своими впечатлениями, особо отметил «силу … молитвы» их предводителя. По его словам, когда Зелимхан «…громким голосом произносит священные слова Корана... все участвующие в намазе... рыдают» .

Несомненно, он не лишен был определенных качеств организатора, патерналистского притяжения для сподвижников и в какой-то мере благородства. Зелимхан ценил мужество и в отдельных случаях, восхищаясь храбростью русских офицеров, преследовавших его отряды, проявлял к ним великодушие, если они при каких-либо обстоятельствах попадали к нему в плен. Соблюдая в обращении с ними вековые обычаи горского гостеприимства, он оставлял им личное оружие во время бесед и оберегал от своих, не допуская расправы. Что касается «помощи ... беднякам», приписываемой разбойникам, к какой бы национальности они не относились, то сведения об этом основываются преимущественно на слухах, циркулировавших среди соответствующих социальных слоев и, как правило, не поддававшихся проверке. В упомянутых изданиях 20 – начала 30-х гг. XX в. они приводятся также без необходимых подтверждений, что позволяет усомниться в действительно широком распространении этих акций. Скорей всего они были единичны, носили главным образом показной характер и, в свою очередь, способствовали тому, что при необходимости разбойники, спасаясь от преследований, «растворялись» в среде мирных жителей, находя укрытие в ряде аулов. Так что здесь можно усмотреть даже определенный расчет, исходивший из своекорыстных побуждений, вводивший массы в заблуждение и порождавший иллюзии у части населения в восприятии опасного для общества пережиточного по сути наследия, сохранившегося от прошлого. Представления «о многочисленных случаях помощи бедноте» существовали и в отношении разбойников, действовавших в других местностях империи. Так поступали, например, вожаки дагестанских качагов Джавад-оглы и иные]. Однако недавние исследования показали, что добытые в ходе нападений немалые средства шли не на «народные нужды», а, прежде всего «…на организацию новых убийств, … грабежей, … закупку оружия и т.д.». Удовлетворялись из них и материальные потребности участников. Тем не менее, рассматриваемую проблему не стоит примитизировать. Она отражает в региональном контексте Северного Кавказа явление более устойчивое и масштабное. Это относится и к личности самого Зелимхана, признававшейся легендарной.

Созданная при Государственной думе специальная комиссия, у которой «…ограбленные и пострадавшие искали защиты», пытаясь разобраться в имевшихся в ее распоряжении весьма скудных сведениях, неоднократно ставила вопрос: «Кто он? Какие обстоятельства превратили его в абрека?». Прийти же к однозначному выводу с привлечением лишь «косвенных улик» из-за конспиративности действий разбойников она так и не смогла. Входившие в ее состав депутаты терялись в догадках, высказывая предположения о давлении «социальных условий», о протесте «угнетенного этими условиями туземного населения Кавказа» . Склонялись они и к тому, что Зелихман – «простой шантажист, грабитель и убийца, корыстный и жестокий…» , прошедший «…серьезную школу преступности», а «…частые операции, по преимуществу ночные, выработали в нем … ловкость», обеспечивавшую неуловимость. Признавался в нём и «более сложный психологический тип, внутренний мир которого составляется из многих слагаемых, где дурные инстинкты переплелись с известными политическим задачами…».

Как бы там ни было, Зелимхан оставался обыкновенным разбойником, преследовавшим главным образом узкие цели. Его вряд ли правомерно сравнивать с личностью имама Шамиля, выразившего смысл своей борьбы в кратком изречении: «Я простой уздень, тридцать лет дравшийся за религию…». Тем не менее, после поражения он смог возвыситься над прежними убеждениями и признать ошибочность войны против России, что также, как и другие качества, указывает на широту его человеческой натуры, безусловно, выдающейся. Зелимхан же оправдывал свои действия лишь «обидой на несправедливости властей» и данной однажды клятвой «кровью отомстить… начальнику Терской области за взятие в плен и ссылку его семьи и семьи… брата» . Для понимания сути его деятельности данное объяснение вряд ли можно рассматривать как исчерпывающее, так как эта мера административного воздействия выступала своего рода реакцией на разбои, хотя и сомнительной по правовым критериям.

Практика заложничества имела, как известно, широкое распространение и с той, и с другой стороны в ходе Кавказской войны, однако в изменившихся условиях в начале ХХ в., когда край без каких-либо исключений являлся уже составной частью России, она не могла быть эффективной в достижении задач государственной стабилизации. В этом случае, видимо, не совсем удачно задействовались весьма устойчивые тейповые отношения, составным элементом которых являлась ответственность за своих родственников. Такое положение, вопреки предписаниям шариата, сохранял в создаваемом имамате и Шамиль, требовавший за бежавшего преступника наказывать его близких, друзей и даже односельчан. Наряду с этим использовался и архаический принцип круговой поруки населения за проступки членов общества , применявшийся также в центральной России.

Вместе с тем, традиция предполагала и месть за членов рода (в рассматриваемом контексте – тейпа, но данные понятия не имеют полного тождества) при соответствующих обстоятельствах, поэтому на Северном Кавказе такие подходы давали чаще всего обратные результаты. Вследствие этого не в последнюю очередь в ряде случаев намечалось противостояние власти, происходило на какие-то периоды этнополитическое сплочение в противодействие ей даже при отрицательном отношении к разбойничеству среди значительной части туземного населения в равнинных аулах. Это позволяло Зелимхану лишь получать сочувствие в различных слоях общества, основанное на жалости к потерпевшему. При таком положении чеченцы интересовавшимся его местонахождением либо ничего не говорили, либо убежденно заявляли, что «Зелимхана население никогда не выдаст властям» . Но его борьбу вряд ли можно отождествлять с крестьянской и относить его к «крестьянским бунтарям».

Для крестьянских выступлений присуща, так или иначе, связанность с интересами сельскохозяйственного производства, для разбойников, предводимых Зелимханом, побуждением к действиям выступали обычные экспроприации, то есть передел собственности. Их набеги имели разную направленность, в значительной мере не связанную с насущными потребностями этой социальной группы. Хотя нужно признать, именно из ее представителей, преимущественно из нагорной полосы Терской области, некогда являвшейся в совокупности с нагорной частью Дагестанской области оперативной базой Шамиля в войне против России, горское разбойничество вбирало в себя людские ресурсы, но превращаясь затем в оторванную от сельскохозяйственного труда корпоративность. Следует заметить, что нападениям подвергались поселения, расположенные как на русских, так и инородческих территориях, жители которых непосредственно были заняты в аграрном секторе экономики и своим трудом создавали материальные ценности.

Органами управления всех уровней отмечалось неоднократно, что на путь разбоя горцев подталкивало малоземелье. Это, безусловно, в чем-то соответствовало действительности. Нагорная полоса Северо-Восточного Кавказа наиболее интенсивно заселялась имамом Шамилем еще по ходу войны с Россией преимущественно теми горцами, которые поддерживали идею газавата против нее. Какая-то часть обществ, проживавшая там изначально (автохтонно), составляла основу затянувшегося почти на полвека конфликта и также подверглась соответствующей идеологической обработке. Представители русской власти после прекращения вооруженного противостояния организовывали сюда во второй половине ХIХ в. неоднократные выезды, в том числе и в самые отдаленные районы, для разъяснения покоренному населению, что его «право земельной собственности», вызывавшее у горцев наибольшую обеспокоенность, «национальные и религиозные чувства» и т.д. будут неукоснительно уважаться и соблюдаться. Кроме того, бывшим сподвижникам Шамиля давались заверения, что после прекращения борьбы все, «...независимо от национальности, являются верноподданными гражданами России».
………………………..

На то, что действия разбойников на Северном Кавказе в начале ХХ в. не подпадают в полной мере под категорию обычных крестьянских выступлений указывает то, что они, в частности в вайнахской этнической среде, в ряде случаев представали и как «своего рода коммерческая организация» , созданная преступным сообществом, в которой существовала даже «своеобразная иерархия». Во всех местностях Кавказа абреки Зелимхана облагали через своих агентов налогами различные предприятия, рыбные промыслы, отдельные крупные и мелкие хозяйства, зажиточных граждан и т.д., которые под воздействием террора нередко соглашались отдавать часть прибыли или унаследованного состояния, не надеясь на помощь власти. Обложение соответствовало, как правило, их достатку, а владельцам гарантировалась безопасность от возможных нападений и грабежей. Нарушений таких обещаний почти не наблюдалось. В этом отношении северокавказское разбойничество имело немалое сходство с бессарабским или новороссийским, существовавшем в империи в тот же период.

Но в отличие от него, северокавказское было явлением все же более распространенным и масштабным. Действуя отрядами от нескольких десятков, реже до сотни человек, разбойники быстро собирались для осуществления своих мероприятий, неожиданно появляясь то в одном, то в другом месте края, а затем внезапно исчезали. Объектами их «грабежей и разбоев» обычно являлись правительственные учреждения, сельские и станичные правления, банки, казначейства, усадьбы крупных земельных собственников, частные и государственные промышленные заведения, воинские посты и подразделения и т.д.. Постоянным нападениям с их стороны подвергались железные дороги, следовавшие по ним поезда грабились. Интенсивность этих акций особенно возросла с 1914 г.

Действия разбойников вследствие этого неизбежно сопровождались разрушениями средств производства, приводили к подрыву производительных сил на северокавказской окраине России, нанося огромный экономический ущерб, и нарушали государственно-политическую стабильность. В этой связи неслучаен был и интерес русских анархистов к горскому разбойничеству. В феврале 1911 г. в Терскую область приезжали от них из г. Ростова-на-Дону два студента и при помощи нескольких чеченцев, сочувствовавших анархизму, виделись с Зелимханом. Через переводчиков они объяснили ему основополагающие программные идеи русского анархизма и, встретив полное одобрение разбойника, вручили ему четыре бомбы, красный флаг и специально заготовленную печать как своего рода символы причастности к их движению.

После боя во время одного из разбойных нападений в сентябре 1911 г. в Андийском округе на месте была найдена дорожная сумка Зелимхана, в которой среди различных планов и печатей была найдена печать, подтверждавшая его симпатии к российским анархистам. На печати по кругу была сделана надпись: «Группа кавказских горных анархистов-террористов. Атаман Зелим-хан». В центре его выделялось изображение скрещенных двух винтовок, пересеченных сверху вниз шашкой и обращенных к месту пересечения дулами справа и слева двух револьверов. Такое сочетание оружия в дополнение к надписи усиливало ее смысловую нагрузку, подчеркивая «беспощадность мести и террора» как изначального основополагающего идеала объединяемого сообщества.

Содержание данной символики показывает неплохую осведомленность русских анархистов, которые внимательно, судя по всему, следили за ситуацией в стране и в крае, свидетельствует об особенностях данной разновидности социального радикализма на Северном Кавказе, заключавшихся в постепенном расшатывании государственной централизации и, как следствие, целостности страны. Видимо, не случайно в составе разбойничьих отрядов, например, в нагорной части Дагестанской области, замечались и русские [161]. Анархизм, как учение об обществе, в основу которого положена идея безвластия, уничтожения государства, утверждения добровольной ассоциации граждан, и признающее в качестве руководящего начала только волю отдельной личности, был, в свою очередь, привлекателен для разбойников. Его последователи в борьбе за реализацию своих представлений на переустройство общества также отдавали предпочтение террору и экспроприациям.

Матвеев Владимир Александрович. Ростовский государственный университет, преподаватель кафедры отечественной истории новейшего времени.